Приезжаю в Отрадное на метро, по старинке. Выхожу, усмехаюсь коротко: там, у метро, на доме, лампочки на вывеске перегорели во всех буквах, кроме четвёртой и пятой. Казалось бы, в наше время давно бы пора перейти на голографические надписи, но нет, тут и панелька сохранилась, и литеры из две тысячи девятого. Подумать только, прошлый век!
читать дальше
Можно бы свериться с навигатором, но по привычке полагаюсь на память. Иду вдоль Северного бульвара, не доходя до Юрловского сворачиваю в одну из кривеньких улиц между старыми домами. Думаю: может из-за неё-то, Екатерины Палны, как я её называю, тут всё таким и осталось? Как этнодеревня – мы ездили со студотрядом в похожую где-то под Минском. Межнациональный обмен, кросскультурная коммуникация. Безграничие дивного нового мира. Все люди – братья.
Я, когда маленький был, видел случайно фильм: подпольно почти, тогда подобное не поощрялось. Кинолента старая совсем, ещё на CD: «Завтра была война». Я, понятно, не понял почти ничего, фильм был для взрослых, а мне тогда стукнуло сколько? Пять? Врезалось в память гротескное и непонятное: смерть, самоубийство, война. Меня любопытство тогда разобрало, мол, как это – умирать? Я даже лёг в прихожей на лавку, вытаращил (как, по моим представления, покойнику полагалось) глаза в натяжной потолок, дышать попробовал через раз, но получилось так себе. Умирал я долго, почти полтора часа! Потом уж больно захотелось в уборную.
С тех пор, мне кажется, смерть и стала меня занимать. В школе пошёл в исторический класс – не перспективное направление, родители сокрушались, но махнули рукой, мол, вся вечность ещё впереди – натешится древностями, пойдёт на курсы переквалификации, а захочет, то и в школу заново, в класс кибернетики и освоения метапространства – там надо не с первого начинать – с нуля.
На истфак не пошёл. Соблазнился уговорами Машки Черновой, попробовал себя в очерках и рассказах, вместе прошли на журфак. Когда Демьян Воронцов – колумнист из старых, в то время весьма популярный, вдруг пропал, мне, как стажёру (и мальчику на подхвате) поручили съездить к нему домой, забрать материалы – мол, мало ли, случилось что, заработался и забыл, что пора сдавать.
В доме Демьяна Тимофеевича я и познакомился с Екатериной Павловной. Сухонькая такая старушка, бойкая, почти до пола – седая коса, обычно, конечно, в затейливый узел на затылке свёрнутая, шаль цветастая на плечах. Что-то странное мне в ней почудилось, я не понял ещё тогда…да и, скажите на милость, кто бы вообще догадался. Смерть в то время была под запретом законодательно. Случались, конечно, как во все времена, антиваксеры, но морг был вынесен далеко за МКАД, кладбища реконструированы и превращены в мемориальные парки. Демьян Тимофеевич отдал мне бумаги, сказал, мол, чтобы я больше сюда не заглядывал. Он устал. Посмотрел с любовью почти на Екатерину Павловну, проводил меня до дверей, сердечно так попрощался.
Меня потом вызывали в СК. Спрашивали разное всякое, мол, не замечал ли за Воронцовым Д.Т. стремления к подрыву основ государственной политики в сфере морали и нравственности, не передавал ли упомянутый гражданин записи, содержащие пропаганду…Про Екатерину Палну я почему-то им не сказал. Запамятовал.
Место Воронцова мне дали. Колонка у него была своеобразная, узкопрофильная, так сказать. «Городские легенды» тогда называлась. Пошёл я однажды собирать материал в Новодевичий мемориальный комплекс-парк имени академика Афанасьева, светила науки нашей, автора концепции – теоретической ещё тогда – активации гена активной регенерации. Смотрю, а на одной из лавочек Екатерина Пална сидит, рядом коротенькая аккуратная клюка, удивительно – к ладони кошка ластится: их тогда в городе уже осталось мало, да и людей сторонились, оно и понятно. Неподалёку, будто бы и не с Екатериной Павловной совсем, а так, рядом, гражданка, лет на вид сорок, может быть, сорок пять – сейчас и не понять ведь совсем. Сидит, и потихоньку так ближе-то к ней подвигается. Ещё немного. Ещё пядь.
Мимо шёл. Слышу: горячий шёпот, мол, пожалуйста, вы же можете, я знаю, умоляю вас, прошу, нет житья – устала. Мне Матвеишна сказала с первого этажа… Екатерина Павловна качнула головой: не то согласие на что-то дала, не то отказала. А кошка спрыгнула со скамьи – и ко мне. Хвост трубой, глаза горят, брюки новые, только отглаженные, манят. Ластиться стала, трётся, мурлыкает что-то. Оторопь аж взяла.
– А, – говорит Екатерина Пална, – Митенька, здравствуйте. Что вы? Спешите? Вы, если в Отрадном будете, Митенька, на чай заглядывайте, я адрес дам. Демьян Тимофеевич папку для вас оставил.
«Вот оно, – думаю, – сейчас проявлю гражданскую свою сознательность, позвоню в СК». Адрес, понятно, взял. В первый раз заблукал слегка. Решил, посмотрю, что за бумаги, может, просто какие-то материалы, занесу потом в редакцию, сдам в архив. Нежелательный к воспоминаниям нежелательным к воспоминаниям, но порядок-то соблюдать надо.
Чай был вкусный. На травах. Разговорились с Екатериной Палной.
Говорила: находят меня, как раньше это называли, «по сарафанному радио». Вы, молодежь, мол, едва ли поймёте, как это: суставы скрипят, поясница не разгибается, угасшая любовь не воскресает, зима настаёт за осенью, чарка водки с горбушкой хлеба стоит у перетянутой чёрным в углу фотографии… А они, приходящие, помнят ещё. Маются. Знают. Мучаются вселенской своей усталостью последнего поколения смерть заставших. У кого-то из них родителей не стало ещё до рождения Афанасьева, Митенька, представляете? Вам сколько теперь? Сорок два? Совсем ещё юность ранняя, а раньше, Митенька, раньше в пятьдесят пять уже начиналась старость, оправданная государством, на пенсию отпускали. Позже порог-то подняли, но не это важно. Вы, Митенька, их не осуждайте, уставших. Их мало совсем осталось. И я одна.
Я к ней редко заглядывал. Всё чаще как-то на Пасху. Она суетилась, и было в этой её суете что-то такое книжко-бабушковое, непонятное, и тепло какое-то по душе разливалось. И пирожки были сдобные, пышные. С картофелем (без ГМО) и грибами. Когда провожала меня – чуть не плакала. Вы, мол, Митенька, заглядывайте почаще. Одна я совсем осталась, всех-то гостей сейчас, Митенька, вы, да Мурочка, если соизволит пожаловать. Одна я осталась, совсем одна.
Сперва, годков сорок, я заезжал из жалости. А сегодня отчётливо понял: приеду, выпью горячего чая на травах, съем посыпанный сахарной пудрой с вишнёвой начинкой, а, может быть, с яблоком. Посмотрю на салфеточку на серванте, на клюку, на цветастую тёплую шаль на её плечах.
А потом не уйду. А признаюсь, что я устал.
@темы:
флешмоб,
сиреневый джокер,
словотворное,
будда-который-курит,
2025,
writober2025