Третий месяц тогда работал. Бригада подобралась славная. Касьяныч – бессменный водитель, бают, слово заговорённое знал, чтобы в пробках не стоять – на вызов долетал мигом. Работал почти без выходных – людей у нас не хватало, раз в месяц уезжал к родным в Абалаково – не то мать у него там осталась, не то сестра старшая, я запамятовал. Светочка Тихомирова – маленькая, тонкая, голос тихий, ласковый – скажет слово, и самые буйные успокаиваются, улыбаются. И уколы ставила мастерски, вену найти могла и у старика, и у наркомана. Я казался себе среди них неуклюжим совсем, случайным: и папки у меня падали, и стетоскоп забывал в кармане халата, и почерк был – страх, курица лапой и та накалякает аккуратней. Выписываю, бывало, рецепт, а Светочку прошу написать пациенту на отдельном листе печатными, чтобы знал, что в аптеке спрашивать.

читать дальшеТы кури, если хочется. Я завязал.

Однажды на вызов приехали. Гипертензия, старушке за семьдесят, не первый раз вызывают. Измерили: сто девяносто на сто девятнадцать. Таблетки пациентка уже пила, Светочка укол поставила, я смотрю и вижу – не жилец бабушка. Отчётливо вижу: и крест на её могилке, и внучатую племянницу, которой квартира почти в центре досталась за то, что за старушкой приглядывала, кашку варила ей по утрам. Передёрнуло прямо. Светочка шепчет одними губами, мол, госпитализация надо, а я растерялся прямо. Не сказать же: не довезём, по пути скончается. Смотрю: а могилка зыбью подёрнулась, будто бы показалась. Ну, думаю, значит есть шанс. Совершаем, стало быть, медэвакуацию, Касьянычу говорю: минут пятнадцать у нас, иначе можно сразу на кладбище. Тот кивнул, сирену включил – помчались. На Ленина, разумеется, встряли. Дорожные работы, перекопано всё, рабочие шевелятся как черепахи – не объехать. Катастрофически не успеваем.

Касьяныч свернул на Вейнбаума, в ворота заехал ржавые. «Первая городская решила принять?» – в голове мелькнуло, удивлением отозвалось, но да бог с ним, не стал цепляться. В регистратуре документы никто не спрашивал, на каталку – и в операционную сразу. Валентина Феликсовича вызвали, хирурга, стало быть. Отпустило. Сижу, потихонечку документы-то заполняю, волокиту бумажную для жизни спасающих никто пока что не отменял, потом ещё это перепечатать всё. Электронный документооборот, мать его. Кофейку хотел выпить, но в холле не нашёл автомата. Странно. Казалось, после реорганизации медучреждений их везде поставили. На подоконнике газету заметил за январь две тысячи тринадцатого. Меня как обухом по голове ударило. Тогда же, в тринадцатом, стена обрушилась, пациентка в палате погибла, закрыли стационар. Законсервировали здание.

Мы с пацанами были в классе десятом. Грех было в заброшку-то не забраться, не стащить какой-нибудь штатив для капельницы, на стенах имена не написать. Раз как-то ночью собрались, через ворота, помнится, перелезли – Васька на заднице штаны порвал, Тимоха руку ободрал от локтя до запястья. Ржали ещё тогда, мол, сейчас перекись отыщем, бинтом замотаем. Шатаемся по этажам, байки травим, вдруг чудится – голоса. Друг перед другом хорохоримся, понятно, мол, конечно же, показалось, или ещё кто-то такой же дурной, как мы, тут шатается. Тут Тимка видит – в конце коридора лампа. Длинная, холодный свет, блики по больнично-зелёным стенам. Подобрал кирпич, хотел испытать себя на меткость, как чувствует – руку будто бы держит кто-то. Глядь через плечо: а это тёзка его, Тимофей Иваныч, больничный сторож. «Не надо, – говорит, – не бери грех на душу. Здесь, мальчики, свет гореть должен». И не ругает даже, так, журит слегонца. Тимка руку-то опустил, а я смотрю: медсестричка пробежала по коридору, прогрохотали где-то там, за углом, колёса каталки.

Я ведь в больнице-то вырос, считай. Матушка моя, царствие ей, долго так умирала, а я маленький был, оставить меня было не с кем, вот с ней по больницам и скитался. Я как раз тогда понял, что знаю, кому жить суждено, кому помирать. Смотрю на человека и будто разворачивается: крест – почти всегда, непременно, служба, родственники, которым завещано... Мамке-то я такой поставил, как на могилке её увидал. Не зря ж такой показался.

Ты кури, да. Возьми-ка вон, на столе, баночку, будет вместо пепельницы. Воды налей туда с палец.

Ушли мы тогда с пацанами-то. Вроде и не стряслось ничего: ну, сторож поймал – случается, хранителей правопорядка не вызвал – и спасибо на том. Да только что-то меня с ночи той беспокоило, тревожило, покоя мне не давало, как, знаешь, вот, камушек, который в ботинок попал. Ну ты, думаю, уже догадался. Пошёл я маму проведать, стало быть, оградку поправил, помянул, что греха таить, и чутка поплакал. Иду, спотыкаюсь о плиту могильную взглядом. «Аверьянов, – читаю, – Тимофей Иванович. 1967 – 2012». Помер-то сторож наш ещё с год назад.

А старушка? Спасли Веру Степановну. Убрали повреждённые ткани, закрыли аневризму, протез поставили. Чин-чином, стало быть. Я их, бабуленьку-то с внучатой её племянницей, как-то в церкви встретил, на Николаевском. Смотрю, старушка перед иконой святителя Луки на колени-то встала, шепчет что-то, племяшка её стесняется, кажется, бормочет, мол, всё, всё, пойдём, бабушка. А Вера Степановна крестится, слёзы по щекам морщинистым катятся, всё не угомонятся никак. «Он же, – говорит, – спас меня, внученька. От Бога врач».

Я, знаешь, потом посмотрел по базе – в документах всё заполнено идеально, и не придраться. Оперирующий врач: Ясенецкий В.Ф., реконструкция дуги аорты, коррекция аортального клапана, установка биологического протеза (из предикарта быка). Назначен приём антикоагулянтов.

Иногда захожу туда после смены. Бывает, устану чертовски, ну что собака, хочется лечь и уснуть часов на пятнадцать, но что-то меня туда тянет. Заберусь – там в месте одном есть дыра, зайду через служебный, для персонала. Медсёстры хлопочут, в коридорах – стерильная чистота. Длинные, со светом холодным, лампы. Колёса каталки стучат – привезли кого-то, стало быть, бегут встречать. Я у других бригад как-то не стал спрашивать, мол, часто ли принимает первая городская. Не поймут, мало ли.

Ты, к слову, Машке-то спиннинги не завещай.

Продаст сразу.